«Простите меня, святой отец, ибо я согрешила». Исповедь не помогла. Высохшему от самоистязания и аскезы святому отцу, замученному тяжестью взваленных на него тайн, было не до того, чтобы дать ей совет. Вольф только злилась – как же хотелось порой, чтобы и от ее проблем кто-то охал, ахал и закатывал глаза. Слушать привычно оттарабаненные положенные для отпущения грехов слова молитвы было не слишком-то лестно. Черт возьми, если служителям бога нет до нее дела, может, самой постучать к нему в канцелярию?! Хайнкель стоит на коленях и мерно перебирает четки на слова из молитвенника. В углу чадит тонкая палочка ладана, но от нее только хочется чихать. А ведь она действительно молится, вкладывая в слова всю свою наемничью стреляную-перестреляную душу! Черт! Ни звука в ответ, ни божьей благодати в ответ, ни трубящих ангелов. Листочек с прошением явно потерялся где-то у бога на рабочем столе. «Твою ж мать», - грязно ругается она, вскакивая с колен. След, как от засоса, на шее саднит с новой силой, в руках и плечах такая тяжесть, что под ней как орангутанг согнуться можно. «Ко врачу, завтра же ко врачу». Может, это просто такие стигматы выскакивают?
Хайнкель не страдает лунатизмом, вовсе нет. Всю жизнь спит по три-четыре часа – и ничего. Но в последние годы, когда постель стала помягче, а работы поменьше, ее отчего-то начали пугать тени в углах квартирки, выданной епископатом. На столе по ночам горит и разбрасывает слащаво-розовую тень ночник. Ненавистный кретинский цвет, как у гольфиков в детстве, но в соседнем магазине есть либо такие, либо омерзительно-яркие лампы дневного света, такого, мертвецки-белого, заостряющего контуры. При таком не то что спать, сидеть нормально не получается. Если в квартире по ночам так неспокойно, то можно поискать забвения в каком-нибудь другом месте. Благо, что церковь не слишком придирчива к ней – героиня и все такое, Вьетнамский синдром, шумы в голове, многочисленные квитанции от психотерапевта… да чего еще ждать от одинокой бюргерши под сороковник, как не обострения шизофрении? Меньше надо было из пистолетов в юности палить и больше ухлестывать за парнями. Теперь ее сторонятся. Шарахаются, чураются и бегают от нее. Да ха! Хайнкель все равно ходит в бары, ресторанчики, работающие допоздна, даже на молодежные дискотеки, где в потной пропитанной экстази насквозь толпе ее не то что не увидит никто – не испугается, даже если случайно сползет шарф. Пластическая хирургия творит чудеса в строго установленных пределах, поэтому она даже сексом со специально вызванными умелыми мальчиками занимается только лежа на животе. И не только с мальчиками. А-а-а, какая к черту разница. Вот и теперь – сабвуферы мерно бухают где-то в желудке, там же плещется одинокая маслинка из коктейля и немного мартини. Алкоголь ее уже не берет, а как приятно было бы уснуть под приятный дурманчик в голове. Теперь все наоборот – любое спиртосодержащее будоражит ей мозги и срывает на поиски приключений на задницу. Хайнкель думает, очень крепко думает. О том, что впервые за неделю надо бы съесть что-нибудь, хоть что-то, в чем нет градуса. Просто ради разнообразия. Думает, что вообще-то надо готовиться к саммиту с протестантами, который через две недели, а еще больше думает о том, что… черт, как же саднит этот чертов засос. Да откуда он вообще?! Последние полгода к ней даже мальчики из «Амура» не ходят. Так откуда это? - Здесь свободно, - не вопрос даже, утверждение, а Хайнкель боится голову повернуть в сторону и стонет через зубы. О нет, только не опять! - Сгинь, глюк, - вяло ругается она в сторону порхнувшей за высокую стойку блондинку. Но только тихо, потому что блондинки там нет, она точно знает – не раз уже спрашивала бармена, сидит ли рядом с ней кто-нибудь, а тот, привычный к причудам клиентов, всегда отвечал вежливо-вежливо, что синьора за стойкой в гордом одиночестве. А блондинка – просто мечта. Мечта такая недоступная и прекрасная, что хочется обеими руками вцепиться и никуда не упускать, просто любоваться. Она прекрасно помнит эту женщину, наповал свалившую ее парой взглядов в горящем Лондоне, не помнит отчего-то лишь то, как ее зовут. А она усмехается, подпирает голову кулачком и скалится, скалится, а зубы у нее светятся в ультрафиолетовом свете. И одета она чисто символически – в мини-юбку и топик на лямочках. Это не всегда так, это она так для дискотеки вырядилась. Когда Хайнкель сидела в ресторане на виа Монтеменайо, на ней было роскошное синее платье и перчатки до локтя длиной, а волосы, эта роскошная и шелковая на вид копна, были собраны в строгий пучок. - Это твой засос? – уточнила бесстрастно Хайнкель, опустошая бокал с мартини. - Мой, прости, не удержалась, навещая тебя этой ночью, - рассмеялась блондинка. – Ты так вкусно пахла, что от тебя хотелось откусить маленький кусочек. Черт бы ее побрал! - Ты плод моего воображения, - ответила Хайнкель, щелкая пальцами и указывая на бокал бармену. - Это почему же? – искренне удивилась… как же ее?.. Кем она была? Почему не вспоминается?! - Ты физически не можешь здесь быть, ты живешь в Лондоне, - твердо произнесла оперативница. - Да ладно, откуда ты знаешь? – заливисто хохочет галлюцинация. Какая же жаркая галлюцинация, грудь так и ходит от громкого смеха, кожа блестит потом, глаза сверкают, а… на счет таких у мужиков есть короткая присказка – «валить и трахать на месте». В чем-то Хайнкель была несомненно с ними согласна. - Знаю, - лаконично сквозь зубы процедила она. – А теперь брысь! – женщина снова приложилась к бокалу. - Если ты все обо мне так знаешь, то кто я? И поподробнее, где же я такая живу? – раздался смешок, а Хайнкель мучительно застонала. Надо меньше пить, тогда и память будет в порядке! - Ну, ну, не мучайся, - раздался ласковый голос справа от нее. – Давай я тебя поцелую, все пройдет, бобо не будет, - шепчут совсем ласково и совсем близко пухлые блестящие губы. Хайнкель очень интересно, как смотрит бармен на зачем-то подавшуюся вперед и активно высовывающую язык клиентку, но это очень быстро становится неважным. Его дело в чем – напитки разливать! Вот пусть и льет! А наутро у нее появится еще один засос, как раз там, где заканчивался глубокий вырез пропотевшей в гадючнике с мерзким коктейлем майки.
Только этого не хватало! Хайнкель стискивает зубы и чертыхается. Глюк! Опять этот чертов глюк! - Господин епископ, позвольте представить вам леди Интегру Хеллсинг, - лаконично произносит секретарь ее нового шефа, указывая рукой в сторону ее глюка. Она же не пила! Она совсем-совсем не пила! Уже две недели ни капли… - Очень приятно познакомиться, господин архиепископ. Хайнкель заторможено моргнула – на секунду ей показалось, что когда шеф отвернулся, чтобы переговорить о чем-то с носителем бумажек, ее персональный глюк вдруг кровожадно усмехнулся и похотливо облизал губы. Хайнкель помотала головой, зажмурилась – нет, все та же ледяная статуя… она же… она же помнит… Или нет?
- Как же вкусно ты пахнешь, монашка, - урчит голос у нее прямо над ухом. Хайнкель вздрагивает и почти подскакивает на кровати, но мешают ей сильные цепкие ладошки с идеальным маникюром. Леди Интегра Хеллсинг? Или как там тебя? В любом случае, зачем так прогибаться в пояснице, нависая над поверженной соперницей? - Какого…?! - Тссс, - девушка шипит и улыбается. Отчего-то раньше вконец сбившаяся с толку Хайнкель не замечала у своего глюка таких… зубок. – Давно мечтаю это с тобой сделать, с самой ночи в Лондоне. Как ты там подумала?.. Валить и трахать?.. – усмехнулась она, прижимаясь слишком близко к спящей Вольф. Все бы ничего, да только на ней ведь ничего нет. – Тебе не кажется символичным, что мы обе выжили в ту ночь? – как будто в качестве прелюдии «я-тебя-уважаю-и-ценю-я-тебя-тоже-давай-уже», произносит она, будничным жестом отодвигая воротник ее пижамной рубашки. - Мне кажется символичным, что выжил я, - замогильно произносит голос из дальнего угла, на который Интегра Хеллсинг дергается и стремительно спрыгивает с кровати, как была – в одном костюме Евы. Из теней, явственно шевелящихся, выходит мужчина. Она ведь и этого кровососа тоже… что за?.. голова у Хайнкель от натуги почти разрывалась, а вот сил подняться просто не было. Вампир – точно, вампир! – коротко глянул на нее, встрепанную и заспанную, одним взглядом пригвоздив к матрасу. - Какого черта ты сделала с ее разумом? – ласково и с каким-то… одобрением, что ли, спрашивает он. – У нее как будто половина мозга просто выжжена. Интегра Хеллсинг сложила руки на груди. Не к месту, совершенно не к месту, Хайнкель подметила, что она просто волшебно прекрасна, когда злится. Так прекрасна, что дух перехватывает, а еще и… кхм, несколько пониже. - Тебе можно было заводить питомиц, а мне нет? – ледяным тоном осведомилась она. - Зачем тебе эта ощипанная уродина? – ответил вампир, презрительно покосившись на Вольф. - Зачем тебе эта пучеглазая большегрудая мышь была нужна? – процедила Интегра. – Не думал, что мне просто хочется ее иметь? Нет, это явно было не то «иметь», которое в порнографии. Это «иметь»… ну… как «владеть», «распоряжаться», «держать на полочке». - В ошейнике у своих смуглых ножек? – усмехнулся вампир, с интересом посмотрев на Хайнкель. – У нее сознание искалечено не слишком умелым взломом одной блондинки, зачем тебе сумасшедшая? - Я хочу! – топнула Интегра Хеллсинг ногой. На секунду за взметнувшейся копной волос стал виден крохотный шрамик в виде двух дырочек у нее на шее. Так значит… - Нет, - отрезал вампир, - тебе еще рано иметь своих питомиц. Тем более пока я жив, - холодно произнес мужчина, подходя к Хайнкель и хватая ее обеими ладонями за виски. – К сожалению, еще одной чистки памяти ее мозг не выдержит, она сойдет с ума окончательно, - сухо проинформировал он, прежде чем Вольф почувствовала, как в ее мозг словно вворачивается огромных размеров сверло. - Придурок! – последнее, что услышала она. – Неужели ты думаешь, что я не найду ее и в сумасшедшем доме?!
Эмм... Весьма и весьма своеобразно. ООС, но без него такую заявку было бы не реализовать. А реализация тут - на отлично. Я, будь на месте автора, даже не знала бы, как подступиться. Хорошее исполнение))
-
-
26.11.2009 в 13:53«Простите меня, святой отец, ибо я согрешила».
Исповедь не помогла. Высохшему от самоистязания и аскезы святому отцу, замученному тяжестью взваленных на него тайн, было не до того, чтобы дать ей совет. Вольф только злилась – как же хотелось порой, чтобы и от ее проблем кто-то охал, ахал и закатывал глаза. Слушать привычно оттарабаненные положенные для отпущения грехов слова молитвы было не слишком-то лестно. Черт возьми, если служителям бога нет до нее дела, может, самой постучать к нему в канцелярию?!
Хайнкель стоит на коленях и мерно перебирает четки на слова из молитвенника. В углу чадит тонкая палочка ладана, но от нее только хочется чихать. А ведь она действительно молится, вкладывая в слова всю свою наемничью стреляную-перестреляную душу! Черт!
Ни звука в ответ, ни божьей благодати в ответ, ни трубящих ангелов. Листочек с прошением явно потерялся где-то у бога на рабочем столе.
«Твою ж мать», - грязно ругается она, вскакивая с колен.
След, как от засоса, на шее саднит с новой силой, в руках и плечах такая тяжесть, что под ней как орангутанг согнуться можно.
«Ко врачу, завтра же ко врачу».
Может, это просто такие стигматы выскакивают?
Хайнкель не страдает лунатизмом, вовсе нет. Всю жизнь спит по три-четыре часа – и ничего. Но в последние годы, когда постель стала помягче, а работы поменьше, ее отчего-то начали пугать тени в углах квартирки, выданной епископатом. На столе по ночам горит и разбрасывает слащаво-розовую тень ночник. Ненавистный кретинский цвет, как у гольфиков в детстве, но в соседнем магазине есть либо такие, либо омерзительно-яркие лампы дневного света, такого, мертвецки-белого, заостряющего контуры. При таком не то что спать, сидеть нормально не получается.
Если в квартире по ночам так неспокойно, то можно поискать забвения в каком-нибудь другом месте. Благо, что церковь не слишком придирчива к ней – героиня и все такое, Вьетнамский синдром, шумы в голове, многочисленные квитанции от психотерапевта… да чего еще ждать от одинокой бюргерши под сороковник, как не обострения шизофрении? Меньше надо было из пистолетов в юности палить и больше ухлестывать за парнями.
Теперь ее сторонятся. Шарахаются, чураются и бегают от нее. Да ха! Хайнкель все равно ходит в бары, ресторанчики, работающие допоздна, даже на молодежные дискотеки, где в потной пропитанной экстази насквозь толпе ее не то что не увидит никто – не испугается, даже если случайно сползет шарф. Пластическая хирургия творит чудеса в строго установленных пределах, поэтому она даже сексом со специально вызванными умелыми мальчиками занимается только лежа на животе. И не только с мальчиками. А-а-а, какая к черту разница.
Вот и теперь – сабвуферы мерно бухают где-то в желудке, там же плещется одинокая маслинка из коктейля и немного мартини. Алкоголь ее уже не берет, а как приятно было бы уснуть под приятный дурманчик в голове. Теперь все наоборот – любое спиртосодержащее будоражит ей мозги и срывает на поиски приключений на задницу.
Хайнкель думает, очень крепко думает. О том, что впервые за неделю надо бы съесть что-нибудь, хоть что-то, в чем нет градуса. Просто ради разнообразия. Думает, что вообще-то надо готовиться к саммиту с протестантами, который через две недели, а еще больше думает о том, что… черт, как же саднит этот чертов засос. Да откуда он вообще?! Последние полгода к ней даже мальчики из «Амура» не ходят. Так откуда это?
- Здесь свободно, - не вопрос даже, утверждение, а Хайнкель боится голову повернуть в сторону и стонет через зубы. О нет, только не опять!
- Сгинь, глюк, - вяло ругается она в сторону порхнувшей за высокую стойку блондинку. Но только тихо, потому что блондинки там нет, она точно знает – не раз уже спрашивала бармена, сидит ли рядом с ней кто-нибудь, а тот, привычный к причудам клиентов, всегда отвечал вежливо-вежливо, что синьора за стойкой в гордом одиночестве.
А блондинка – просто мечта. Мечта такая недоступная и прекрасная, что хочется обеими руками вцепиться и никуда не упускать, просто любоваться. Она прекрасно помнит эту женщину, наповал свалившую ее парой взглядов в горящем Лондоне, не помнит отчего-то лишь то, как ее зовут.
А она усмехается, подпирает голову кулачком и скалится, скалится, а зубы у нее светятся в ультрафиолетовом свете. И одета она чисто символически – в мини-юбку и топик на лямочках. Это не всегда так, это она так для дискотеки вырядилась. Когда Хайнкель сидела в ресторане на виа Монтеменайо, на ней было роскошное синее платье и перчатки до локтя длиной, а волосы, эта роскошная и шелковая на вид копна, были собраны в строгий пучок.
- Это твой засос? – уточнила бесстрастно Хайнкель, опустошая бокал с мартини.
- Мой, прости, не удержалась, навещая тебя этой ночью, - рассмеялась блондинка. – Ты так вкусно пахла, что от тебя хотелось откусить маленький кусочек.
Черт бы ее побрал!
- Ты плод моего воображения, - ответила Хайнкель, щелкая пальцами и указывая на бокал бармену.
- Это почему же? – искренне удивилась… как же ее?.. Кем она была? Почему не вспоминается?!
- Ты физически не можешь здесь быть, ты живешь в Лондоне, - твердо произнесла оперативница.
- Да ладно, откуда ты знаешь? – заливисто хохочет галлюцинация. Какая же жаркая галлюцинация, грудь так и ходит от громкого смеха, кожа блестит потом, глаза сверкают, а… на счет таких у мужиков есть короткая присказка – «валить и трахать на месте». В чем-то Хайнкель была несомненно с ними согласна.
- Знаю, - лаконично сквозь зубы процедила она. – А теперь брысь! – женщина снова приложилась к бокалу.
- Если ты все обо мне так знаешь, то кто я? И поподробнее, где же я такая живу? – раздался смешок, а Хайнкель мучительно застонала. Надо меньше пить, тогда и память будет в порядке!
- Ну, ну, не мучайся, - раздался ласковый голос справа от нее. – Давай я тебя поцелую, все пройдет, бобо не будет, - шепчут совсем ласково и совсем близко пухлые блестящие губы.
Хайнкель очень интересно, как смотрит бармен на зачем-то подавшуюся вперед и активно высовывающую язык клиентку, но это очень быстро становится неважным. Его дело в чем – напитки разливать! Вот пусть и льет!
А наутро у нее появится еще один засос, как раз там, где заканчивался глубокий вырез пропотевшей в гадючнике с мерзким коктейлем майки.
Только этого не хватало! Хайнкель стискивает зубы и чертыхается. Глюк! Опять этот чертов глюк!
- Господин епископ, позвольте представить вам леди Интегру Хеллсинг, - лаконично произносит секретарь ее нового шефа, указывая рукой в сторону ее глюка.
Она же не пила! Она совсем-совсем не пила! Уже две недели ни капли…
- Очень приятно познакомиться, господин архиепископ.
Хайнкель заторможено моргнула – на секунду ей показалось, что когда шеф отвернулся, чтобы переговорить о чем-то с носителем бумажек, ее персональный глюк вдруг кровожадно усмехнулся и похотливо облизал губы. Хайнкель помотала головой, зажмурилась – нет, все та же ледяная статуя… она же… она же помнит… Или нет?
- Как же вкусно ты пахнешь, монашка, - урчит голос у нее прямо над ухом. Хайнкель вздрагивает и почти подскакивает на кровати, но мешают ей сильные цепкие ладошки с идеальным маникюром.
Леди Интегра Хеллсинг? Или как там тебя? В любом случае, зачем так прогибаться в пояснице, нависая над поверженной соперницей?
- Какого…?!
- Тссс, - девушка шипит и улыбается. Отчего-то раньше вконец сбившаяся с толку Хайнкель не замечала у своего глюка таких… зубок. – Давно мечтаю это с тобой сделать, с самой ночи в Лондоне. Как ты там подумала?.. Валить и трахать?.. – усмехнулась она, прижимаясь слишком близко к спящей Вольф. Все бы ничего, да только на ней ведь ничего нет. – Тебе не кажется символичным, что мы обе выжили в ту ночь? – как будто в качестве прелюдии «я-тебя-уважаю-и-ценю-я-тебя-тоже-давай-уже», произносит она, будничным жестом отодвигая воротник ее пижамной рубашки.
- Мне кажется символичным, что выжил я, - замогильно произносит голос из дальнего угла, на который Интегра Хеллсинг дергается и стремительно спрыгивает с кровати, как была – в одном костюме Евы.
Из теней, явственно шевелящихся, выходит мужчина. Она ведь и этого кровососа тоже… что за?.. голова у Хайнкель от натуги почти разрывалась, а вот сил подняться просто не было. Вампир – точно, вампир! – коротко глянул на нее, встрепанную и заспанную, одним взглядом пригвоздив к матрасу.
- Какого черта ты сделала с ее разумом? – ласково и с каким-то… одобрением, что ли, спрашивает он. – У нее как будто половина мозга просто выжжена.
Интегра Хеллсинг сложила руки на груди. Не к месту, совершенно не к месту, Хайнкель подметила, что она просто волшебно прекрасна, когда злится. Так прекрасна, что дух перехватывает, а еще и… кхм, несколько пониже.
- Тебе можно было заводить питомиц, а мне нет? – ледяным тоном осведомилась она.
- Зачем тебе эта ощипанная уродина? – ответил вампир, презрительно покосившись на Вольф.
- Зачем тебе эта пучеглазая большегрудая мышь была нужна? – процедила Интегра. – Не думал, что мне просто хочется ее иметь?
Нет, это явно было не то «иметь», которое в порнографии. Это «иметь»… ну… как «владеть», «распоряжаться», «держать на полочке».
- В ошейнике у своих смуглых ножек? – усмехнулся вампир, с интересом посмотрев на Хайнкель. – У нее сознание искалечено не слишком умелым взломом одной блондинки, зачем тебе сумасшедшая?
- Я хочу! – топнула Интегра Хеллсинг ногой. На секунду за взметнувшейся копной волос стал виден крохотный шрамик в виде двух дырочек у нее на шее. Так значит…
- Нет, - отрезал вампир, - тебе еще рано иметь своих питомиц. Тем более пока я жив, - холодно произнес мужчина, подходя к Хайнкель и хватая ее обеими ладонями за виски. – К сожалению, еще одной чистки памяти ее мозг не выдержит, она сойдет с ума окончательно, - сухо проинформировал он, прежде чем Вольф почувствовала, как в ее мозг словно вворачивается огромных размеров сверло.
- Придурок! – последнее, что услышала она. – Неужели ты думаешь, что я не найду ее и в сумасшедшем доме?!
-
-
26.11.2009 в 15:29-
-
26.11.2009 в 15:41-
-
26.11.2009 в 20:46-
-
26.11.2009 в 21:33