900 слов. простите, заказчик, сама по себе фраза не вписана, только ее части.
Помнишь детство и случайно пришедшую тебе валентинку? Ты рвал и метал, потому что единственное сердечко, упавшее тебе на стол, было подписано «Андарсыну». Я отвесила тебе оплеуху и подумала, что ты ее украл, а ты залепил мне жеваной бумажкой в глаз. Помнишь нелепую дылду в белом платье в синий цветочек? Подарок на день рождения был самым ценным за тринадцать лет, но под платье не нашлось ни чулок, ни красивых туфелек, только убогие квадратные ботинки и застиранные носки разного цвета. У дылды торчали костистые журавлиные коленки, а на груди платье болталось, потому что там ничего не отросло. Дылда плакала в туалете, а ты пришел ее утешать, наплевав, что уборная была женская. По коридорам буквально через десять минут за нами носился весь приют и орал «Тили-тили тесто». Помнишь, как тебя едва не выпороли за игру в карты на заднем дворе? Хоть и орали все пойманные с поличным подельники, тебе одному не досталось, потому что только одна блондинка на отличном счету у директората похлопала ресницами и заявила, что второй любимчик весь день сидел в библиотеке и читал Екклесиаста в подлиннике. Чудом тогда угадала книгу, которую ты смог пересказать. Нам действительно поверили, а выигрыш был пополам. А под подушкой я нашла шоколадку. Любимую. С орехами. Помнишь, как ты страдал от голода, вечного и под ложечкой подсасывающего, когда ты вымахал почти под потолок? Помнишь горелую шарлотку в полночь, молоко нулевой жирности и пикничок за спинками кроватей? «Ты большая умница», - сказал ты тогда, давясь от жадности. Ты был весь в крошках, как оголодавший хомяк, дорвавшийся до корочки. Помнишь, как стояли друг напротив друга и пялились, отчаянно краснея? Я выдавила сквозь зубы: «Ты похож на девочку», - хотя враки все, нифига ты не был похож на девочку. Ты обиделся: «А ты на мальчика», - и тоже нагло наврал, к тому моменту я выглядела лет на двадцать и далеко не мальчиком. Всегда у меня так – выглядеть старше своих лет. Ты сжег коленки и локти о палас, а я лопатки и задницу. Мы больше ржали от нелепости ситуации, пытаясь сообразить, как все надо сделать, а в итоге момент «самого главного» как-то потерялся. Мы дольше матерились, пытаясь затереть пятна и думая, какие же идиоты – ну надо было хотя бы простынку подстелить. Помнишь скандал, когда любимица воспитателя неожиданно сбежала буквально перед самым распределением по семинариям? Я не видела твоего лица, но – руку даю на отсечение – ты побледнел сквозь загар, хотя и бровью не повел. И буквально по губам читаю трясущееся: «Идиотка». Помнишь, как я вернулась? А я помню оплеуху и твои беспокойные несвязные слова. Ты нашел все незнакомые шрамы и поливал за каждый из них такими словами, что уши в трубочку сворачивались. Потом пытал, выспрашивая, кто еще и когда и где и как меня трогал так, вот так и этак. Я смеялась от щекотки и пыталась сказать, что всех не упомнить, ты злился и хотел подраться, заносил руку и понимал, что все – детство кончилось. Хайнкель может в ответ навалять побольнее, чем жеваной бумажкой в глаз. Тогда ты смирился, выдохнул свое коронное: «Идиотка», - и в очередной раз продемонстрировал, как сильно плевать хотел на целибат. Нехороший ты мой священник. Очень нехороший. Помнишь, когда мы полюбили друг друга? Я тоже не помню. В упор. Пытаюсь поймать воспоминание за хвост и морщу лоб. Ну когда? Не с первого взгляда так точно. Мы знакомы без малого двадцать лет. И я помню, как нелюдимого мальчишку, тощего и злого, с огромными колючими глазами, за плечо приволокли играть вместе со всеми. Ты помнишь любопытную и остроносую девчонку с идиотским акцентом и волосами, торчащими во все стороны. Своей прическе ты отчего-то внимания уделял раза в три больше, чем я своей. Ты помнишь тысячи моментов, в которых есть я. Большая часть из них у нас общая, разделенная и спрятанная. Малолетние шифровальщики – мы даже Андерсона обвели вокруг пальца. Он свято был уверен, что я тебя ненавижу как слишком скупого шефа. Даже Юми. Даже Рональдо. Да всех – не ты ли у нас гений перестановок и многоходовок, чтобы придумывать всякий раз новые места, куда можно залезть и спрятаться? Зато теперь появилось одно неразделенное. Только мое воспоминание, от которого я всю оставшуюся жизнь буду мечтать избавиться. День, когда ты умер. Может быть, за нами еще прилетит вертолет. Не могли нас совсем бросить, ну не могли. Вот бы разжечь сигнальный костер – свалить кучи трупов и облить их бензином, в цифру тринадцать, например. Хотя у меня есть одна сигнальная ракета – у всех были, на всякий случай. Небо чистое, значит, не выжил никто. Кроме меня. Рука болит, хотя ее нет. Пальцы сводит. - Ну вот и все, - хочу поцеловать тебя. Еще один раз, как перед вылетом в эту хренову мясорубку. – Какой же ты дурачок, - видимо, целых трупов осталось ровно два. И те – насквозь продырявленные. Волосы спутанные, не лучше чем у меня. Так и хочется расчесать, как в тот день, когда какой-то малолетний идиот залепил тебе в них репейник. Но пока просто буду перебирать пальцами. Любила я, когда ты лежал у меня на коленях. Очень. Чертовски. А еще ты забрал у меня последние силы – столько понадобилось времени, чтобы снять тебя с этих пик. Тебе было бы точно слабо – с одной-то рукой. Поэтому не обижайся, что у тебя из груди торчит кусок древка. По-другому у меня не получилось. Ты был редкостный привереда, но не смей обижаться, не смей. Лучше посмотри – горизонт краснеет. Скоро восход, последний наш с тобой. Я чую, что до следующего точно не доживу. Ну вот и славно. Что может быть лучше, чем отдать тебе свой последний вздох в поцелуе? И голова что-то кружится. Сильно…
-
-
23.02.2010 в 12:59Помнишь детство и случайно пришедшую тебе валентинку? Ты рвал и метал, потому что единственное сердечко, упавшее тебе на стол, было подписано «Андарсыну». Я отвесила тебе оплеуху и подумала, что ты ее украл, а ты залепил мне жеваной бумажкой в глаз.
Помнишь нелепую дылду в белом платье в синий цветочек? Подарок на день рождения был самым ценным за тринадцать лет, но под платье не нашлось ни чулок, ни красивых туфелек, только убогие квадратные ботинки и застиранные носки разного цвета. У дылды торчали костистые журавлиные коленки, а на груди платье болталось, потому что там ничего не отросло. Дылда плакала в туалете, а ты пришел ее утешать, наплевав, что уборная была женская. По коридорам буквально через десять минут за нами носился весь приют и орал «Тили-тили тесто».
Помнишь, как тебя едва не выпороли за игру в карты на заднем дворе? Хоть и орали все пойманные с поличным подельники, тебе одному не досталось, потому что только одна блондинка на отличном счету у директората похлопала ресницами и заявила, что второй любимчик весь день сидел в библиотеке и читал Екклесиаста в подлиннике. Чудом тогда угадала книгу, которую ты смог пересказать. Нам действительно поверили, а выигрыш был пополам. А под подушкой я нашла шоколадку. Любимую. С орехами.
Помнишь, как ты страдал от голода, вечного и под ложечкой подсасывающего, когда ты вымахал почти под потолок? Помнишь горелую шарлотку в полночь, молоко нулевой жирности и пикничок за спинками кроватей? «Ты большая умница», - сказал ты тогда, давясь от жадности. Ты был весь в крошках, как оголодавший хомяк, дорвавшийся до корочки.
Помнишь, как стояли друг напротив друга и пялились, отчаянно краснея? Я выдавила сквозь зубы: «Ты похож на девочку», - хотя враки все, нифига ты не был похож на девочку. Ты обиделся: «А ты на мальчика», - и тоже нагло наврал, к тому моменту я выглядела лет на двадцать и далеко не мальчиком. Всегда у меня так – выглядеть старше своих лет. Ты сжег коленки и локти о палас, а я лопатки и задницу. Мы больше ржали от нелепости ситуации, пытаясь сообразить, как все надо сделать, а в итоге момент «самого главного» как-то потерялся. Мы дольше матерились, пытаясь затереть пятна и думая, какие же идиоты – ну надо было хотя бы простынку подстелить.
Помнишь скандал, когда любимица воспитателя неожиданно сбежала буквально перед самым распределением по семинариям? Я не видела твоего лица, но – руку даю на отсечение – ты побледнел сквозь загар, хотя и бровью не повел. И буквально по губам читаю трясущееся: «Идиотка».
Помнишь, как я вернулась?
А я помню оплеуху и твои беспокойные несвязные слова. Ты нашел все незнакомые шрамы и поливал за каждый из них такими словами, что уши в трубочку сворачивались. Потом пытал, выспрашивая, кто еще и когда и где и как меня трогал так, вот так и этак. Я смеялась от щекотки и пыталась сказать, что всех не упомнить, ты злился и хотел подраться, заносил руку и понимал, что все – детство кончилось. Хайнкель может в ответ навалять побольнее, чем жеваной бумажкой в глаз. Тогда ты смирился, выдохнул свое коронное: «Идиотка», - и в очередной раз продемонстрировал, как сильно плевать хотел на целибат.
Нехороший ты мой священник. Очень нехороший.
Помнишь, когда мы полюбили друг друга? Я тоже не помню. В упор. Пытаюсь поймать воспоминание за хвост и морщу лоб. Ну когда? Не с первого взгляда так точно.
Мы знакомы без малого двадцать лет. И я помню, как нелюдимого мальчишку, тощего и злого, с огромными колючими глазами, за плечо приволокли играть вместе со всеми. Ты помнишь любопытную и остроносую девчонку с идиотским акцентом и волосами, торчащими во все стороны. Своей прическе ты отчего-то внимания уделял раза в три больше, чем я своей.
Ты помнишь тысячи моментов, в которых есть я. Большая часть из них у нас общая, разделенная и спрятанная. Малолетние шифровальщики – мы даже Андерсона обвели вокруг пальца. Он свято был уверен, что я тебя ненавижу как слишком скупого шефа. Даже Юми. Даже Рональдо. Да всех – не ты ли у нас гений перестановок и многоходовок, чтобы придумывать всякий раз новые места, куда можно залезть и спрятаться?
Зато теперь появилось одно неразделенное. Только мое воспоминание, от которого я всю оставшуюся жизнь буду мечтать избавиться. День, когда ты умер.
Может быть, за нами еще прилетит вертолет. Не могли нас совсем бросить, ну не могли. Вот бы разжечь сигнальный костер – свалить кучи трупов и облить их бензином, в цифру тринадцать, например. Хотя у меня есть одна сигнальная ракета – у всех были, на всякий случай. Небо чистое, значит, не выжил никто. Кроме меня. Рука болит, хотя ее нет. Пальцы сводит.
- Ну вот и все, - хочу поцеловать тебя. Еще один раз, как перед вылетом в эту хренову мясорубку. – Какой же ты дурачок, - видимо, целых трупов осталось ровно два. И те – насквозь продырявленные.
Волосы спутанные, не лучше чем у меня. Так и хочется расчесать, как в тот день, когда какой-то малолетний идиот залепил тебе в них репейник. Но пока просто буду перебирать пальцами. Любила я, когда ты лежал у меня на коленях. Очень. Чертовски. А еще ты забрал у меня последние силы – столько понадобилось времени, чтобы снять тебя с этих пик. Тебе было бы точно слабо – с одной-то рукой. Поэтому не обижайся, что у тебя из груди торчит кусок древка. По-другому у меня не получилось. Ты был редкостный привереда, но не смей обижаться, не смей.
Лучше посмотри – горизонт краснеет. Скоро восход, последний наш с тобой. Я чую, что до следующего точно не доживу. Ну вот и славно. Что может быть лучше, чем отдать тебе свой последний вздох в поцелуе? И голова что-то кружится. Сильно…
-
-
23.02.2010 в 13:39Спасибо.
Не заказчик
-
-
23.02.2010 в 14:21Не заказчик.
-
-
23.02.2010 в 14:35Эмиель Регис и вам тоже.
-
-
24.02.2010 в 03:48-
-
27.02.2010 в 14:20-
-
27.02.2010 в 14:32Автор, спасибо!
Заказчик.
-
-
27.02.2010 в 14:43